Ирина Одоевцева "На берегах Невы"
Интересно, особенно о Мандельштаме и Блоке.
Сама книга, скорей, о общении Одоевцевой с её учителем Гумилёвым.
Цитата:
Я вскакиваю и начинаю кружиться по кабинету . Гумилев недовольно смотрит на меня .
— Не кружитесь волчком, вы собьете меня с ног. Да перестаньте же!
Но я не перестаю. Я кружусь от восторга, захлестывающего меня .
— Вы скоро будете знаменитой, — повторяю я нараспев.
— Господи! — вздыхает Гумилев , — Как вас унять?
И вдруг он, подойдя ко мне , двумя руками берет меня за талию. Мне кажется, что он хочет кружиться и танцевать со мной . Но ноги мои уже не касаются пола. Я в воздухе. Он поднимает меня . И вот я уже сижу на шкафу и он притворно строго говорит, грозя мне пальцем:
— Сидите тут тихо. Совсем тихо. Мне надо докончить перевод. Не мешайте мне .
Я сижу в полном недоумении на шкафу, свесив ноги. Что же это такое?
Гумилев , посадив меня на шкаф, поворачивается ко мне спиной и возвращается к столу. Он сбрасывает мою сирень на пол — и раскладывает перед собой толстую рукопись. Что же это такое в самом деле?
Сидеть на шкафу неудобно. Паша, по-видимому , никогда не вытирает пыль на шкафу и он оброс ею, как мохом. От пыли и от обиды щекочет в носу. Но я молчу. Я выдерживаю характер.
Страницы рукописи шуршат. Красный карандаш в руке Гумилева делает пометки на полях. Гумилев молча перелистывает рукопись. Он ни разу даже не повернул головы, не взглянул на меня .
Я не выдерживаю.
— Николай Степанович. Меня ждут дома!
Гумилев вздрагивает, как от неожиданности, и вот уже он стоит передо мною .
— Ради Бога простите! Я совсем забыл. Мне казалось, что вы давно ушли.
Притворяется он или действительно забыл обо мне ? В обоих случаях обидно, во втором даже еще обиднее.
Он осторожно снимает меня со шкафа.
Мое платье и руки перепачканы пылью. Он достает щетку: — Почиститесь. Или давайте лучше я .
Но я отстраняю щетку. Я слишком оскорблена.
— Не надо. Я спешу. И так пойду.
Я натягиваю перчатки на запыленные руки. Молча. С видом оскорбленного достоинства.
— Неужели вы сердитесь?
Я поднимаю с пола сирень. Иду на кухню.
— Нисколько не сержусь. Мне надо домой, — говорю я сдержанно и холодно.
Глупо показывать обиду, да он все равно не поймет.
Но он, кажется понимает.
Он достает с полки большой мешок.
— Вот возьмите. Я приготовил для вас. Тут двадцать селедок из академического пайка. На хлеб выменяете.
От селедок я не отказываюсь. Селедки действительно можно выменять на хлеб. Или на сахар. Пригодятся. Еще как пригодятся.
— Спасибо, — говорю я так же холодно. И беру мешок с селедками и мой полузавядший букет сирени. Гумилев открывает передо мной кухонную дверь.
— Не сердитесь. И помните, вы действительно скоро будете знамениты.
Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди, придерживая подбородком. И улыбаюсь мечте о будущей славе.